Мой сын, укладываясь спать, расставляет в изголовье кровати своих ночных попутчиков в царство грез: ветвистого оленя, пузатого бегемота, вертлявую лошадку и Котямбру.
Котямбра — это имя собственное, единственное для игрушки из всей плюшевой семьи, ибо черно-белая кошечка, подаренная любимой няней перед ее уходом от нас, стала частью семьи вместо самой няни.
Раньше прикроватный зоопарк был значительно шире: там был белый медвежонок, про которого придумывались бесчисленные сказки, музыкальный щенок, внезапно начинающий петь от неловкого движения сына, волк и заяц из «Ну, погоди», подружившиеся ради такого случая…
Каждый раз, когда нам было необходимо переночевать на новом месте, Матвей трепетно укладывал в чемодан свой зверинец. Я могла негодовать, бурчать, что даже зубная щетка теперь не влезает, обещать прекратить эту вакханалию прямо вот завтра, но катила по тротуару чемодан, откуда периодически и всегда некстати неслась веселая песнь щенка.
Иногда ночами Матвей мог чего-то испугаться и прийти в мою постель. Я приподнимала одеяло, чтобы впустить это тщедушное трехлетнее тельце с холодными пятками, и тут же ощущала, что вокруг него намотано плюшевое богатство. В предутренней тишине на моей подушке аккуратно и дотошно раскладывались олень, бегемот, лошадка, Котямбра, медведь… ну вы поняли, по списку.
Календарь перелистал месяцы и годы, и вот вчера захожу я в комнату к восьмилетнему сыну, чтобы пожелать ему спокойной ночи. В изголовье верными рыцарями стоят четыре игрушки. Стоят, занимают место, такое нужное с учетом роста малышовых конечностей. Я так и не смогла прекратить эту вакханалию.
Матвей натягивает одеяло до ушей и вдруг говорит:
— Я подумал — лошадку уже можно отправить на шкаф…
И я радостно соглашаюсь и скорее прячу это парнокопытное с куцым хвостом и задом, наполненным антистрессовыми шариками. Кому, спрашивается, придет в голову мять лошадиную попу, чтобы успокоиться?
— Может, еще и оленя, а? — интересуюсь осторожно. Мол, они родственники с лошадью. Мол, им там вместе будет веселее поцокивать.
— Ну не-е-ет. Олень останется со мной, — и он сразу же засовывает его под одеяло, обнимая до хруста несуществующих оленьих косточек.
И я смотрю на своего сына и понимаю, что эти игрушки — вообще полностью про него. Про его высокую чувствительность и постепенное перестраивание под внешний мир с его требованиями. Про бесчисленные якорьки, которыми он цепляется за безопасность. Про толстые канаты, которыми он старается связать привычное с новым.
И про то, что со временем он сам один за другим будет обрывать свои якоря и резать свои канаты.
Он обязательно разожмет ладошки и отпустит свое детство, если его не торопить. Если не разжимать насильно эти пальчики, он однажды даже не заметит, как расслабилась ладошка. Если он точно знает, что якоря надежно привязаны, то не бегает их проверять, а идет вперед.
Идет все смелее и реже оглядываться.
Реже приходит ночами (да кому я вру, вообще уже не приходит!).
Просится в лагерь, одна мысль о котором еще пару лет назад наводила на него ужас. А теперь наводит на меня.
Сам записывается на тренировки, которые раньше даже не рассматривались.
Гонит с мальчишками на велосипеде. Вдаль, вдаль, что и не докричаться уже, и почти не разглядеть его спину.
И только я смотрю на эту спину и помню, как весело ехали в чемодане олень, бегемот, Котямбра и голосящий щенок.
Леля Тарасевич
